Ethnogenesis as Solitaire Game: On the Origin of Samoyeds and Ugrians

Abstract

of the amount of empirical and theoretical work performed, its methodological tools, and the breadth of the covered sources. In the 18th century, the conceptual palette of ethnogenesis became one of the first accomplishments of the emerging science of ethnography in Russia. During periods of crisis, for example, at the height of the persecution of ethnography campaign in the early 1930s, the platform of ethnogenesis served as a refuge for the Russian science of ethnicity. Until now, the topic of ethnogenesis has not lost its relevance at the personal, regional, or global levels. The earliest hypotheses, often considered naive and outdated, are of particular value. According to hermeneutics and phenomenology, these ideas are closer to the “spirit” of the era under study. These theories and scenarios are somewhat reminiscent of a solitaire card game: this is not just a set of guesses but a layout that can be arranged in a composition. The metaphor of the solitaire game also holds because ethnogenesis is not about dissembling but about assembling, not isolating the people but finding a place for them in a multinational community, in an ethnocenosis. There is no such thing as a sole ethnogenesis — it is always multi-ethnic. It is more correctly to see ethnogenesis not as a divergence but as a convergence. At the same time, convergence should be understood not as a unification but as the distribution of living and activity space among peoples while maintaining and even strengthening their ethnic identity. In other words, the content of ethnogenesis is the formation of a stable ethnocenosis with the distribution of ethnocultural niches and roles. K E Y W O R D S : ethnogenesis, ethnocenosis, Samoyeds, Ugrians, multi-nationality F O R C I T A T I O N : Golovnev A. Ethnogenesis as Solitaire Game: On the Origin of Samoyeds and Ugrians. Etnografia. 2023. 3 (21): 6–44. (In Russian). doi 10.31250/2618-8600-2023-3(21)-6-44 8 ЭТНОГРАФИЯ / ETNOGRAFIA. 2023. No 3 (21) Страсть историков к поиску древних корней М. Блок называл «идолом истоков», «манией происхождения» и «эмбриогеническим наваждением»; пагубность этой страсти состоит в том, что она подменяет происхождением суть явлений (Блок 1986: 19–20). Б. Малиновский, в свою очередь, считал исторические реконструкции бесполезными, потому что они остаются гипотезами и ничего не объясняют в теперешнем положении вещей: «Реконструкция прошлого, будучи интересной в историческом и теоретическом аспектах, не содержит практических указаний для настоящего и будущего» (Малиновский 2004: 51). Если западные антропологи ведут речь об элементах культуры, то российские этнографы претендуют на изучение происхождения целых народов. Здесь проходит водораздел между западной антропологией и российской этнографией: главным героем первой выступает универсальный человек (и человечество как сообщество людей), второй — народ (и человечество как сообщество народов). Российское народо ведение сложилось в XVIII в., на век раньше западной антропологии и, будучи почвенной для России наукой, доныне, хотя и не без колебаний, сохраняет свои исходные установки. Более того, в кризисные моменты, например в разгар кампании идеологической и физической травли этнографии в начале 1930-х гг., эта платформа послужила убежищем отечественной науки о народах: именно этногенез оказался спасительной темой, под сенью которой в союзе с археологией, лингвистикой и физической антропологией выжила и восстановилась советская этнография, достигнув пика «этногенетической эйфории» в работах С. П. Толстова, С. А. Токарева, В. Н. Чернецова, Б. О. Долгих, Л. Н. Гумилева, В. П. Алексеева и др. Этот период в истории отечественной науки можно назвать «эпохой этногенеза» (Головнёв 2018). Западные коллеги вполголоса иронизируют по поводу увлеченности российских (советских) этнографов сюжетами этногенеза и этнической истории. Эта разность во вкусах и предпочтениях отражает особенности ценностных установок, а не стадию развития науки (вообще стадиальность — удобный эволюционистский прием расстановки народов и стран по ступеням дикости, варварства и цивилизации на пирамиде прогресса, увенчанной европейскими образцами). В постсоветское время, когда на Западе этничность отошла в тень идеологий глобализма, милленаризма, евроинтеграции, «плавильного котла» и др., Россию озарил фейерверк вспышек этничности и разнообразных национализмов. У науки о народах «разъехались ноги»: с одной стороны, действительность показывала резкий рост актуальности этнических (национальных, националистических) вопросов, с другой — хлынувшая на просторы России западная «универсальная антропология» вместо ответов на эти вопросы отторгала этничность и клеймила ее как нечто вроде «родимого пятна социализма» или причисляла к разряду «воображаемых» явлений. На самом деле советская иллюзия растворения этничности в «новой исторической общности “советский народ”» сменилась конструктивистской иллюзией 9 Головнёв А. В. Этногенез как пасьянс: о происхождении самодийцев и угров «воображаемости» этничности. До сих пор эта смута в умах мешает воспринять концепцию многонародности как почвенную национальную идею и конкурентное преимущество России. Между тем для отечественного народоведения этногенез и этноистория во все времена были особым профильным знанием, полем актуальных изысканий и достижений на фоне пестрой мозаики мировой антропологии (Головнёв 2022). Л. Н. Гумилев называл этногенезом все, что происходит с народом (этносом), от возникновения до исчезновения, включая фазы подъема, акмэ, надлома, инерции, обскурации, а также всевозможные этнические взрывы и преобразования. В восприятии этноса как организма, по Гумилеву, цикл этногенеза составляет около 1200 лет — срок, за который генерирующие народ пассионарии нарождаются и уничтожаются. Сложность этногенеза усугубляется тем, что помимо этноса формируются иные формы сообществ, вроде суперэтноса и субэтноса (Гумилев 1990). В. П. Алексеев, посвятивший этногенезу специальную монографию, понимал под ним «совокупность исторических явлений и процессов, которые имеют место в ходе формирования того или иного народа и приводят к окончательному сложению его этнического лица». Не вполне, правда, понятно, как представлял себе физический антрополог Алексеев «лицо» народа, которое к тому же изменялось под воздействием «этнических процессов» (Алексеев 1986: 3, 7). Подобно Гумилеву и в полемике с ним Алексеев насыщал концепцию этногенеза понятиями с префиксами «супер-» и «суб-»: в его тезаурусе ключевыми значениями наделялись «субстрат» и «суперстрат», соседствующие с «этногенетическими деревьями», «ветвями», «кустами», «пучками» и «компонентами» (Алексеев 1986: 70–72). Впрочем, обилие терминологии добавило этногенезу не ясности, а лишнего веса; кроме того, к середине 1980-х эта концепция выглядела устало, что не в последнюю очередь связано с провозглашением брежневской Конституцией 1977 г. новой исторической общности «советский народ», претендовавшей на замещение этничности. В западной антропологии понятие «этногенез» если и используется, то нередко в кавычках и по большей части применительно к древности (если не считать его аналогом конструктивистского «нациестроительства»). Например, Э. Гиллет полагает, что теория «этногенеза» позволяет видеть движущую силу транзита от Античности к Средневековью «не в экономике, религии или войне, а в этничности» (Gillet 2006: 242). При этом, правда, автор приписывает изобретение термина Ethnogenesis немецкому медиевисту Р. Венксусу, издавшему в 1961 г. книгу «Формирование племен и конституция: становление раннесредневековых родов» (Wenksus 1961), хотя в России это понятие было в ходу с дореволюционных времен: Н. М. Могилянский упоминал «этногенезис» в дискуссии 1916 г. (Алымов 2017: 72); термин «этногония» использовал Н. Я. Марр для построения всеобщей схемы происхождения и стадиального развития языков; с его благословения археолого-этнографическое совещание 1932 г. определило «процесс этногенезиса и расселения этнических 10 ЭТНОГРАФИЯ / ETNOGRAFIA. 2023. No 3 (21) и национальных групп» одним из приоритетов исследований. Погружению этнографов в тематику этногенеза с середины 1930-х сопутствовала идеологическая борьба с арийской, миграционистской и другими теориями, актуализировавшими древности (в 1936 г. по инициативе акад. Ю. В. Готье началось издание многотомной «Древней истории народов СССР»). В 1938 г. на междисциплинарном совещании в Государственной академии истории материальной культуры (ГАИМК) была учреждена Комиссия по проблемам этногенеза под председательством А. Д. Удальцова. В 1940-х гг. последовала серия публикаций по этногенезу за авторством Г. Н. Прокофьева (1940), В. Н. Чернецова (1941), С. А. Токарева (1941), А. Д. Удальцова (1943) и др. Тон в этногенетических исследованиях задавали советские археологи-автохтонисты, сражавшиеся с немцами-миграционистами (Г. Коссиной и его последователями) в споре за пространство прагерманских и праславянских племен Европы. Российская/советская этногенетическая школа — крупнейшая в мире по объему выполненных конкретных и обобщающих работ, методологической оснащенности и тотальности охвата источников. В этом смысле она представляет собой, если угодно, национальное достояние и мощный информационный ресурс. Что бы ни говорили критики «мании происхождения», тема этногенеза и этнических корней не теряет своей актуальности ни на персональном, ни на региональном, ни на глобальном уровнях. В сравнении с другими разделами этнографии этногенез — «пылкая тема»: иногда арена происхождения напоминает боксерский ринг. Трудно представить, чтобы подобные страсти кипели по поводу жилища, одежды, пищи или погребального обряда (если только не в связи с тем же этногенезом). Порой нелегко определить, откуда исходит этот жар — из живущей в каждом человеке детской тяги к «первоначалам» или из взрослого конструирования идентичности. В каком-то смысле «идол происхождения» — гуманитарный инстинкт самопознания, отчетливо выраженный в мифологии и фольклоре. Кроме того, споры о происхож