EXPRESSING ABSENCE IN THE TURKIC LANGUAGES OF THE VOLGA-KAMA SPRACHBUND: CHUVASH AND BASHKIR

Abstract

Статья посвящена способам выражения отсутствия или неучастия/невовлеченности в (малокарачкинском = пошкартском) чувашском и (кубалякском) башкирском, двух тюркских языках Волго-Камского языкового союза. Данные были собраны в ходе экспедиций в респ. Башкортостан (2011–2016 гг.) и Чувашскую респ. (2017–2019 гг.). Кроме того, мы также привлекаем данные татарского языка, взятые из имеющихся грамматик, словарей и корпусов. Представленные данные показывают, что в чувашском, башкирском и татарском языках используются очень похожие наборы показателей отсутствия или невовлеченности участника. В каждом языке один из показателей (чувашский ɕok, башкирский juq, татарский juk) представляет собой отрицательную экзистенциальную/посессивную связку, а другой (чувашский -SƏr, башкирский -hEð, татарский -sEz) функционирует как каритивный (абессивный) суффикс. Эти показатели когнатны друг другу во всех трёх языках. Эти показатели также имеют очень похожие наборы основных синтаксических позиций и семантических функций. Синтаксически, связки образуют отдельные клаузы и чаще всего употребляются как предикаты независимых клауз. Каритивные показатели могут занимать различные синтаксические позиции: атрибутивную, обстоятельственную, депиктивную и предикативную (где они конкурируют со связками). С точки зрения семантики, связки выражают ожидаемые значения показателей экзистенциального отрицания: собственно экзистенциальное отрицание, презентативное локативное отрицание, отрицание разных типов обладания, ответная реплика ‘нет’. Каритивные показатели выражают основные каритивные значения: невовлеченность или отсутствие спутника, инструмента, разных типов обладаемого (легального или временного, части тела, родственника, параметра и др.). Интересно отметить, что дистрибуция утвердительных коррелятов каритивных показателей также практически одинакова в башкирском, чувашском и татарском, хотя инструментально-комитативные показатели имеют разный морфосинтаксический статус: чувашский суффикс -PA(lA) против башкирского и татарского послелогов menæn и belæn. Однако между этими тремя системами есть и ряд различий. Во-первых, рассматриваемые показатели могут использоваться в составе более крупных конструкций, которые различаются в чувашском, башкирском и татарском языках. Так, башкирская связка juq, как и татарская juk, сочетается с причастной формой (на -Gan) в эксперицениальных контекстах, в отличие от чувашской ɕok. Связка ɕok в чувашском может использоваться с инфинитивом (на -mA) для выражения невозможности, что не засвидетельствовано для башкирского и татарского. Кроме того, только в чувашском имеется сложная форма, сочетающая инфинитив (на -mA) с каритивным маркером -SƏr, которая функционирует как «отрицательное деепричастие». В чувашском имеется конструкция исключения, включающая показатель каритива: -SƏr poɕnʲa, в то время как в башкирском и татарском когнатные эксептивные послелоги baʃqa/baʃka управляют аблативом. Чувашский показатель ɕok и татарский показатель juk могут использоваться атрибутивно без эксплицитного выражения подчинения, в то время как башкирский показатель juq в этом случае требует дополнительного вспомогательного глагола. Чувашский каритивный показатель -SƏr проявляет больше всего падежных свойств: в отличие от башкирского -hEð и татарского -sEz, он может сочетаться с посессивными показателями, а словоформы с этим показателем могут иметь существительные в качестве зависимых. Чувашский и татарский показатели также похожи тем, что, в отличие от башкирского показателя, словоформы с ними могут иметь личные местоимения в качестве зависимых. Таким образом, все три тюркских языка Волго-Камского языкового союза имеют похожие системы выражения отсутствия или невовлеченности участника. Они различаются только рядом параметров, по которым татарский занимает промежуточное положение между чувашским и башкирским. Это согласуется с географическим положением трех языков: чувашского на западе, башкирского на севере и татарского посередине между ними. The paper describes means of expressing absence and non-participation in (Maloye Karachkino = Poshkart) Chuvash and (Kubalyak) Bashkir, two Turkic languages of the Volga-Kama Sprachbund. The field data were collected in Bashkortostan (2011–2016) and Chuvash Republic (2017–2019). Additionally, we bring into comparison available data on Tatar from existing grammars, dictionaries, and corpora (and, for some aspects, from native speakers). The presented data reveal that Chuvash, Bashkir, and Tatar use very similar sets of markers to express absence or non-involvement of a participant. In each language, one of the markers (Chuvash ɕok, Bashkir juq, Tatar juk) can be described as a negative existential/possessive copula, another one (Chuvash -SƏr, Bashkir -hEð, Tatar -sEz) functions as a caritive (abessive) suffix. These markers are cognate to each other in all three languages. These markers also have the very similar ranges of basic syntactic positions and semantic functions. Syntactically, the copulas form separate clauses and usually occur as predicates of independent clauses. The caritive markers can be used in different syntactic positions: attributive, adverbial, depictive, or predicative (where they compete with the copulas). Semantically, the copulas express meanings expectable for negative existentials: existential negation proper, presentative locative negation, negation of various types of possession, and ‘no’ reply. The caritive markers express the basic caritive meanings: non-involvement or absence of a companion, of an instrument, of various types of possessees (legal and temporary possessees, body parts, relatives, parameters, etc.). Interestingly, the distribution of affirmative counterparts of the caritive marker is practically the same in Bashkir, Chuvash, and Tatar, despite the fact that these comitative-instrumental markers have different morphosyntactic nature: the Chuvash suffix -PA(lA) vs. the Bashkir and Tatar postpositions menæn and belæn. However, there is a number of differences between these three systems. First, the markers in question can have uses as part of larger constructions that differ in Chuvash, Bashkir, and Tatar. The Bashkir copula juq can combine with the participle form (in -GAn) in experiential contexts, as well as the Tatar copula juk, but not the Chuvash copula ɕok. The copula ɕok in Chuvash can be used with the infinitive in -mA to express impossibility, which has not been attested for Bashkir and Tatar. Also, only Chuvash has a complex verbal form combining an infinitive (in -mA) with the caritive marker -SƏr which functions as a “negative converb”. Chuvash has an exceptive construction which includes the caritive marker: -SƏr poɕnʲa, while in Bashkir and Tatar cognate exceptive postpositions baʃqa/baʃka are used with the ablative marker. The Chuvash and Tatar markers ɕok and juk can be used attributively without overt marking of subordination, while the Bashkir marker juq demands an additional auxiliary verb in such contexts. The Chuvash marker -SƏr displays the most features of case markers: unlike the Bashkir marker -hEð and the Tatar marker -sEz, it can combine with possessive markers and wordforms with this marker can have nouns as its dependents. And the Chuvash marker and the Tatar marker are similar in that, unlike the Bashkir marker, wordforms with them can have personal pronouns as dependents. In general, all three Turkic languages of Volga-Kama Sprachbund have similar systems of expressing absence or non-involvement of a participant. They differ only in a number of details, where Tatar has an intermediate position between Chuvash and Bashkir. This is in line with the geographical distribution of the three languages: Chuvash in the West, Bashkir in the North, and Tatar in the middle between the two.